 |
| Arpine Samvelyan (r.) im Gespräch mit Ksenia Olkhova |
Die 83-jährige Ksenia Olkhova aus Moskau hat das Konzentrations- und Vernichtungslager Auschwitz überlebt. Ende Januar 2013 reiste die gebürtige Polin nach Oświecim, um ihre tragische Geschichte mit jungen Journalist/-innen aus vielen Ländern zu teilen. Arpine Samvelyan aus Armenien hat ihre Erzählung aufgeschrieben und kreativ verarbeitet. In ihrem in russischer Sprache verfassten Beitrag schildert sie die Erinnerungen von Ksenia Olkhova an den Warschauer Aufstand, an die Verhaftung und Deportation ins Konzentrationslager Auschwitz sowie weitere Stationen ihres Leidens. Erst nach dem Zerfall der Sowjetunion konnte Ksenia Olkhova offen über ihre Zeit im Konzentrationslager reden. Das Gespräch mit der jungen Journalistin beendet sie mit folgenden Worten: „Und so war mein Leben, geprägt von unerträglichem Schweigen und Angst, von Schwierigkeiten und Verlusten. Dennoch habe ich den schrecklichen Krieg und das Vernichtungslager überlebt. Das bedeutet, dass meine Geschichte zu einer Lektion für kommenden Generationen werden soll, damit sich das Geschehene nie wiederholt“.
Zum Artikel (in russischer Sprache)
По национальности я полька, родилась в Варшаве. Мы жили втроем – мама, я и моя старшая сестра Людвига. Папу я совсем не помню, он умер слишком рано. В 1939-ом году мне было всего 8 лет, я переходила во второй класс. Тогда для меня не существовало ничего, кроме моей детской беззаботной жизни. Я не понимала, что такое война, и почему я должна ее бояться. Но вскоре я столкнулась с первыми ужасами на своем военном пути, который оказался столь долгим и полным страданий и горя.
Воспоминания бывшей узницы концентрационных лагерей, ветерана Варшавы Кристины Максимовны Ольховой
 |
| Foto: Arpine Samvelyan |
Оккупация Польши
«Мы не боялись мертвых, мы боялись живых…»
Мы жили в самом центре Варшавы, поэтому летом мама часто вывозила нас за город, на природу. В этот год мы поехали в небольшое село рядом с Варшавой и поселились в двухэтажном здании – небольшом доме отдыха, где уже жили семьи с маленькими детьми. Через несколько дней случилось страшное – пришли немцы и поселились на первом этаже этого дома. В один день они напились и устроили себе «развлеченье»: ставили в ряд маленьких детей и расстреливали их сзади. С испугу мы стали выпрыгивать в окно и бежать, куда глаза глядят. Нас спрятали местные жители, и несколько месяцев мы жили у них. Вернуться домой нам удалось лишь зимой, и мы застали родной город в оккупации.
Голод, холод, нечеловеческие условия жизни ожидали нас в Варшаве. По всему городу были развешаны листовки о том, что за каждого убитого немца будут убиты 60 поляков, а за немку – 40, в независимости от возраста и пола. Борьба стоила очень дорого, но люди не хотели сдаваться.
Однажды я гуляла на улице, и вдруг раздался выстрел – убитым оказался немецкий офицер. Со всех сторон нахлынули эсэсовцы и приказали нам встать в строй. Рядом со мной стоял мальчик лет 16, который шепнул мне: «Побежали». Мы и еще несколько детей метнулись в разные стороны, а немцы стреляли нам в спину. Многих сразу убили. А я в страшном испуге ухватилась за руку одной проходящей мимо немки. Она сразу поняла, что происходит, и повела меня к себе домой. Возле подъезда эсэсовец с ружьем не хотел пропускать меня, но она меня представила меня как свою дочку. Я снова осталась жива.
Было еще много случаев, когда моя жизнь была под угрозой. Как-то мы с сестрой 3 дня скрывались в гробнице, чтобы не оказаться расстрелянными как другие дети. Мы не боялись мертвых, мы боялись живых.
«Мы не боялись мертвых, мы боялись живых…»
Мы жили в самом центре Варшавы, поэтому летом мама часто вывозила нас за город, на природу. В этот год мы поехали в небольшое село рядом с Варшавой и поселились в двухэтажном здании – небольшом доме отдыха, где уже жили семьи с маленькими детьми. Через несколько дней случилось страшное – пришли немцы и поселились на первом этаже этого дома. В один день они напились и устроили себе «развлеченье»: ставили в ряд маленьких детей и расстреливали их сзади. С испугу мы стали выпрыгивать в окно и бежать, куда глаза глядят. Нас спрятали местные жители, и несколько месяцев мы жили у них. Вернуться домой нам удалось лишь зимой, и мы застали родной город в оккупации.
Голод, холод, нечеловеческие условия жизни ожидали нас в Варшаве. По всему городу были развешаны листовки о том, что за каждого убитого немца будут убиты 60 поляков, а за немку – 40, в независимости от возраста и пола. Борьба стоила очень дорого, но люди не хотели сдаваться.
Однажды я гуляла на улице, и вдруг раздался выстрел – убитым оказался немецкий офицер. Со всех сторон нахлынули эсэсовцы и приказали нам встать в строй. Рядом со мной стоял мальчик лет 16, который шепнул мне: «Побежали». Мы и еще несколько детей метнулись в разные стороны, а немцы стреляли нам в спину. Многих сразу убили. А я в страшном испуге ухватилась за руку одной проходящей мимо немки. Она сразу поняла, что происходит, и повела меня к себе домой. Возле подъезда эсэсовец с ружьем не хотел пропускать меня, но она меня представила меня как свою дочку. Я снова осталась жива.
Было еще много случаев, когда моя жизнь была под угрозой. Как-то мы с сестрой 3 дня скрывались в гробнице, чтобы не оказаться расстрелянными как другие дети. Мы не боялись мертвых, мы боялись живых.
Варшавское восстание
«Мама, мы будем жить»
Летом 44-ого началось движение сопротивления. Жить стало особенно невыносимо, и люди вышли на баррикады. Повсюду были вырыты окопы, стрельба не утихала, в воздухе стояла пыль. Мы с Людвигой помогали солдатам как могли. Бегали в разведку, разносили пули. В первый день нам принесли по кусочку хлеба, помню, он был таким хрустящим, вкусным. И на этом запасы еды иссякли. У нас была кошка, мы очень ее любили. Однажды мама сварила нам мясной суп, и позже мы заметили, что нашей кошки больше нет. Спрашивать мы ничего стали, и так все было понятно.
На дворе был август, стояла страшная жара. А вода была предназначена только для раненных, ее очень не хватало. Я постоянно твердила про себя: «Я не хочу пить. Я не хочу есть». Без такого самовнушения можно было попросту умереть.
Из нашей квартиры мы переселились в подвал. Там было грязно, пыльно, мы очень давно не купались - у нас завелись блохи и вши, от которых невозможно было избавиться. Я была очень больна, у меня началась цинга. А во время одной из бомбежек у меня еще и отнялись ноги. Наша соседка, медик, мазала и растирала их, и вскоре я с трудом, но смогла ходить.
Восстание продолжалось. Немцы периодически объявляли часы затишья и вбрасывали листовки с предложением сдаться в обмен на еду, землю и прочие условия для жизни. Многие выходили с белыми платочками и шли по направлению к немцам. Но, как мы узнали позже, ничего обещанного они не получили - их всех развезли по концентрационным лагерям.
Однажды немцы объявили, что в 6 утра полностью разбомбят город. Никакого особого страха у нас уже не было. Мама крепко обняла нас, спокойно попрощалась, и я уснула в ее объятиях. И тогда я увидела сон, который запомнился мне надолго. Зеленая трава, чистое поле, женщина в белом ведет за руку двух девочек. Все было так светло в моем сне, что я проснулась с большой надеждой и сказала маме и сестре: «Мы будем жить».
Ровно в 6 часов немцы ворвались со всех сторон и схватили нас. Больше я не видела свою родную Варшаву никогда.
У эсэсовцев был приказ – стереть Варшаву с лица земли и расстрелять всех ее жителей.
Концентрационные лагеря
«Мама велела нам всегда держаться за руки. Это было последнее, что она нам успела сказать»
Всех жителей Варшавы погнали пешком через всю Польшу. У меня страшно болели ноги – я не поспевала за строем. Некоторые мужчины несли меня на руках, но как только приближались немцы – отпускали, чтобы они вдруг не поняли, что я не могу ходить сама. Ведь эсэсовцы не терпели больных. Убивали на месте, без лишних разговоров. Даже споткнуться было опасно.
Дошли мы до села под названием Прушково. Никакой еды или воды, конечно, не было. По нужде все ходили в одно большое корыто. После нескольких дней в этом, казавшемся на тот момент аду, прошла так называемая селекция. Работоспособных, молодых и здоровых направляли направо, а больных, стариков и детей – налево. Маму швырнули направо, Людвигу тоже, но мама ее очень быстро оттолкнула ко мне, ведь она знала, что меня, такую немощную, точно отправят влево. Мама велела нам всегда держаться за руки. И это было последнее, что она успела нам сказать.
В устрашающих вагонах нас повезли в неизвестном направлении. Везли долго, многие умерли уже по пути. Как-то раз нас вытолкнули из вагона, чтобы сходить по нужде. А я со своими больными ногами не смогла удержаться и покатилась с небольшой горочки вниз. Только хотела вскарабкаться обратно – как немец своим тяжелым сапогом пнул меня прямо в грудь, и я снова упала. Конечно, в тот момент я ничего не понимала, кричала, плакала, стала лезть к вагону. Лишь много лет спустя я осознала, что он давал мне шанс сбежать. Но ведь там оставалась моя сестра.
Вагоны остановились в городе Освенцим. Нас привезли в лагерь смерти Аушвиц, как его уже тогда было принято называть. Вполне здоровые узники (это была такая уловка, эсэсовцы преднамеренно хотели показать новоприбывшим, что заключенным тут живется хорошо) в полосатых пижамах помогли нам вылезти из вагонов. Первое, что меня поразило – это сладковатый запах, который стоял над лагерем. Я подумала, что тут пекут печенья.
У нас было много вшей – нас сразу обрили, раздели, дали маленький кусок мыла и погнали в холодный душ. После этого одели в форму с красным треугольником с буквой «П» и направили в так называемый карантин. Ужасающее место, из которого многие выходили уже обреченные на смерть. Там нам измерили температуру, осмотрели, заставили стоять на коленях. Мне было невыносимо больно , но сестра заставляла не показывать виду. Все больных ждала газовая камера.
Жить нам предстояло в деревянном бараке. На грязных нарах на троих и с «парашей» посредине комнаты. Внутри уже было много женщин с детьми. От них мы узнали, что этот сладковатый запах шел из крематория. Среди нас была «капо» - заключенная-надзирательница, которая была обязана следить за порядком и каждый день пересчитывать узников. Детей часто забирали на сдачу крови, после которой многие не возвращались. Именно ради этой чистой крови они нас и держали. Иногда давали еду – тыквенную кашу, которую я не переношу и по сей день.
Наступила суровая зима. В деревянных бараках стало невозможно жить, каждый день кто-то умирал. В декабре 44-ого года немцы уже начали сдавать позиции в этой войне. Все заключенных гнали на марши смерти. Детей же решили вывезти в другой лагерь, уже на территории Третьего рейха.
Снова вагоны, снова голод и холод. Приходилось трупами закрывать щели, чтобы не так сильно дуло. После очень долгой дороги, оказались мы с сестрой в концлагере Нойенгамме. Сил у меня уже не было никаких, поэтому сразу с вагона меня отнесли в карантин. Условия тут были чуть менее жестокие – не всех больных сразу убивали. Мне было разрешено полежать немного в санчасти. За мной ухаживали заключенные, как оказалось позже, они тоже были польками. Они сделали мою жизнь чуточку сносней, находили для меня еду, носки, чтобы я скорее поправилась. Ведь долго болеть было нельзя. Их поддержка спасла мне жизнь.
В один прекрасный день, в 45-ом году, подбегают к нам с сестрой эти польки с криками «Свобода, свобода!» Я никак не могла понять , чему они так радуются, и что такое «свобода». Я уже так привыкла к этому заключению, что о другой жизни и не мечтала.
Пришли англичане из Красного Креста. Я даже испугалась, увидев столько радостных людей. Ведь я с детских лет слышала только стрельбу и видела только эсэсовцев. Нас вымыли, вылечили, одели в красивую английскую одежду – мы не узнавали самих себя.
Но мы не знали куда дальше идти, и те полячки снова пришли нам на помощь. Они довезли нас до Варшавы. И мы кое-как смогли добраться до места, где раньше был наш дом, потому что от нашего родного города не осталось практически ничего. Мы оставили записку о том, что мы дома, на случай если мама вернется, а сами пошли искать еду. Некоторые добрые люди нам помогали, давали покушать, попить. А наша мама не пришла… И мы так никогда и не смогли ее найти.
Однажды, во время своих обычных поисков еды, мы увидели группу солдатов за обедом. Они заметили нас и пригласили покушать. Это были русские солдаты, и, услышав нашу историю, они предложили нам свою помощь.
«Мама велела нам всегда держаться за руки. Это было последнее, что она нам успела сказать»
Всех жителей Варшавы погнали пешком через всю Польшу. У меня страшно болели ноги – я не поспевала за строем. Некоторые мужчины несли меня на руках, но как только приближались немцы – отпускали, чтобы они вдруг не поняли, что я не могу ходить сама. Ведь эсэсовцы не терпели больных. Убивали на месте, без лишних разговоров. Даже споткнуться было опасно.
Дошли мы до села под названием Прушково. Никакой еды или воды, конечно, не было. По нужде все ходили в одно большое корыто. После нескольких дней в этом, казавшемся на тот момент аду, прошла так называемая селекция. Работоспособных, молодых и здоровых направляли направо, а больных, стариков и детей – налево. Маму швырнули направо, Людвигу тоже, но мама ее очень быстро оттолкнула ко мне, ведь она знала, что меня, такую немощную, точно отправят влево. Мама велела нам всегда держаться за руки. И это было последнее, что она успела нам сказать.
В устрашающих вагонах нас повезли в неизвестном направлении. Везли долго, многие умерли уже по пути. Как-то раз нас вытолкнули из вагона, чтобы сходить по нужде. А я со своими больными ногами не смогла удержаться и покатилась с небольшой горочки вниз. Только хотела вскарабкаться обратно – как немец своим тяжелым сапогом пнул меня прямо в грудь, и я снова упала. Конечно, в тот момент я ничего не понимала, кричала, плакала, стала лезть к вагону. Лишь много лет спустя я осознала, что он давал мне шанс сбежать. Но ведь там оставалась моя сестра.
Вагоны остановились в городе Освенцим. Нас привезли в лагерь смерти Аушвиц, как его уже тогда было принято называть. Вполне здоровые узники (это была такая уловка, эсэсовцы преднамеренно хотели показать новоприбывшим, что заключенным тут живется хорошо) в полосатых пижамах помогли нам вылезти из вагонов. Первое, что меня поразило – это сладковатый запах, который стоял над лагерем. Я подумала, что тут пекут печенья.
У нас было много вшей – нас сразу обрили, раздели, дали маленький кусок мыла и погнали в холодный душ. После этого одели в форму с красным треугольником с буквой «П» и направили в так называемый карантин. Ужасающее место, из которого многие выходили уже обреченные на смерть. Там нам измерили температуру, осмотрели, заставили стоять на коленях. Мне было невыносимо больно , но сестра заставляла не показывать виду. Все больных ждала газовая камера.
Жить нам предстояло в деревянном бараке. На грязных нарах на троих и с «парашей» посредине комнаты. Внутри уже было много женщин с детьми. От них мы узнали, что этот сладковатый запах шел из крематория. Среди нас была «капо» - заключенная-надзирательница, которая была обязана следить за порядком и каждый день пересчитывать узников. Детей часто забирали на сдачу крови, после которой многие не возвращались. Именно ради этой чистой крови они нас и держали. Иногда давали еду – тыквенную кашу, которую я не переношу и по сей день.
Наступила суровая зима. В деревянных бараках стало невозможно жить, каждый день кто-то умирал. В декабре 44-ого года немцы уже начали сдавать позиции в этой войне. Все заключенных гнали на марши смерти. Детей же решили вывезти в другой лагерь, уже на территории Третьего рейха.
Снова вагоны, снова голод и холод. Приходилось трупами закрывать щели, чтобы не так сильно дуло. После очень долгой дороги, оказались мы с сестрой в концлагере Нойенгамме. Сил у меня уже не было никаких, поэтому сразу с вагона меня отнесли в карантин. Условия тут были чуть менее жестокие – не всех больных сразу убивали. Мне было разрешено полежать немного в санчасти. За мной ухаживали заключенные, как оказалось позже, они тоже были польками. Они сделали мою жизнь чуточку сносней, находили для меня еду, носки, чтобы я скорее поправилась. Ведь долго болеть было нельзя. Их поддержка спасла мне жизнь.
В один прекрасный день, в 45-ом году, подбегают к нам с сестрой эти польки с криками «Свобода, свобода!» Я никак не могла понять , чему они так радуются, и что такое «свобода». Я уже так привыкла к этому заключению, что о другой жизни и не мечтала.
Пришли англичане из Красного Креста. Я даже испугалась, увидев столько радостных людей. Ведь я с детских лет слышала только стрельбу и видела только эсэсовцев. Нас вымыли, вылечили, одели в красивую английскую одежду – мы не узнавали самих себя.
Но мы не знали куда дальше идти, и те полячки снова пришли нам на помощь. Они довезли нас до Варшавы. И мы кое-как смогли добраться до места, где раньше был наш дом, потому что от нашего родного города не осталось практически ничего. Мы оставили записку о том, что мы дома, на случай если мама вернется, а сами пошли искать еду. Некоторые добрые люди нам помогали, давали покушать, попить. А наша мама не пришла… И мы так никогда и не смогли ее найти.
Однажды, во время своих обычных поисков еды, мы увидели группу солдатов за обедом. Они заметили нас и пригласили покушать. Это были русские солдаты, и, услышав нашу историю, они предложили нам свою помощь.
Жизнь в Советском Союзе
 |
| Foto: Arpine Samvelyan |
Солдаты увезли нас в Советский Союз. Ехали мы снова долго – но уже в цивильных вагонах. Путь был долгим, и нашей первой остановкой оказался город Бобруйск в Беларуси. Нам снова пришлось не сладко - мы не понимали эту речь, мы были чужими… Снова рыскали по всему городу в поисках еды.
День Победы мы встретили именно в этом городе. Правда, сначала нам показалось, что снова началась война, и по инерции мы спрятались. Ведь везде кричали, стреляли. А одна женщина увидела нас и сказала: «Что ж вы прячетесь? Победа ведь!»
Нас очень набожно воспитали, и мы увидев издалека церковь, мы направились прямиком к ней. Священник по нашему внешнему виду сразу понял, что мы иностранки, и что нам нужна помощь. Он понимал по-польски и завел нас в свою каморку и сказал: «Рассказывайте». Мы поведали ему всю нашу историю, и он, вытирая слезы, велел нам никому больше об этом не рассказывать. Мы очень удивились, а он сказал, что позже мы все сами поймем.
Он отвел нас в какое-то место, где нас должны были уже зарегистрировать и отправить дальше. Мы сказали лишь о том, что мы из Польши и потеряли маму во время войны, а об остальном умолчали. У нас спросили имена, но так как таких имен как Кристина и Людвига в Советском Союзе не было, то нас записали Кристиной и Лидией. К этим именам мы до сих пор не привыкли.
Когда нас спросили, где бы мы хотели жить – я сказала то, что первое пришло на ум: там, где тепло! Теплее всего оказалось в Краснодарском крае, а именно в городе Краснодар, который нам представили как столицу этого края. А я так обрадовалась, думаю, ну вот, буду жить в такой же столице, какой была Варшава. Нам дали бумажку с пометкой «В Краснодар, в райисполком».
На воскресной службе этот священник попросил прихожан собрать денег для нас в дорогу, а люди, несмотря на то, что в Беларуси тоже был голод, нам очень помогли.
Доехали мы с трудом, так как билетов у нас не было. Мужчины подняли нас на крышу поезда, так мы и добрались до Краснодара. Правда, как только я увидела коров и гусей на дорогах так называемой столицы, я очень удивилась.
Мы сразу направились в райисполком, где должно было решиться, что с нами дальше делать. Работница приютила нас у себя дома, и мы впервые за очень долгие годы так вкусно покушали. Позже нас с Людвигой приняли в училище связи, в котором готовили связисток на фронт.
Учеба, конечно, давалось нам с трудом, ведь мы почти не знали языка. Поэтому в то время, как другие девочки гуляли, отдыхали, мы усердно учились. И мы понимали, что нам это необходимо, ведь мы сироты, и у нас нет никого за спиной. Мы с сестрой все еще оставались запуганными девочками. Как только видели кого-то в форме, немедленно прятались. Мы заикались, боялись говорить с людьми. А в те времена психологов не было, да и мы никому не могли рассказать о всех ужасах своей жизни, поэтому мы сами над собой работали.
Сложность была еще в том, что наш военрук иногда устраивал нам учения – будил ночью и заставлял одеваться за 2 минуты, готовил нас к войне. А я была все еще слабой, несмотря на лечение, и поэтому всегда отставала. Девочки мне уже помогали, ведь из-за меня всей группе приходилось проделывать тоже самое несколько раз подряд.
На выпускном экзамене мне попался билет «Война алых и белых роз с точки зрения Маркса и Ленина». Я долго думала, что же это за точки такие. Пришла моя очередь отвечать, а я сказала, что знаю про войну, но не понимаю что такое точки зрения Маркса и Ленина. Комиссия посовещалась, ну знаете, в те времена не знать такое было преступлением. Но, в конце концов, меня пожалели, и я ответила то, что знаю. Оценку я получила высокую.
После училища нужно было думать о будущем. Так как я была отличницей (у меня ведь был прекрасный слух!) меня спросили, где я хочу работать. Я снова попросилась в теплое место. Все удивлялись, как я могла отказаться от Москвы, от Ленинграда, от таких больших красивых городов. А я никак не могла согреться после стольких лет страданий… И нас отправили в Сочи. Там на центральном телеграфе я работала связисткой. Иногда приходилось работать в ночную смену, а я до сих пор была слабенькой, по ночам хотела спать. Ни у одного города в мою смену не удавалось связаться с Сочи.
Спустя некоторое время, Людвига поступила в Инженерный Институт. А я решила поехать в Москву и учиться в музыкальном училище. Ведь у меня был прекрасный слух, и с детства я любила петь. Этим я была похожа на маму. Ну вот поехала я в столицу и пошла прямиком в училище. Меня сразу спросили, оканчивала ли я музыкальную школу. Я ответила, что не знаю ни о какой школе, и они мне отказали. Но я была девочкой упертой, и поэтому заставила их выслушать свое пение. Вся комиссия собралась, и они велели мне подобрать голос и спеть под аккомпанемент фортепиано. Первый голос у меня получился хорошо, тогда они сказали подобрать второй, а потом третий. Конечно, мой талант они не могли не оценить , и поэтому дали испытательный срок до зимней сессии. Но тут на моем пути встала другая проблема – без московской прописки меня не могли принять. Тогда одна девочка, которая тоже хотела поступить в это училище, предложила мне прописаться у них.
Конечно, прописаться в Москве было не так уж просто. Везде мне отказывали, тогда мне посоветовали обратиться в Верховный Совет Советского Союза, к Швернику. Мне терять было нечего, и я без всяких сомнений туда пошла. Охрана не хотела меня пропускать, говорили, что он по таким вопросам не принимает. А я упорно несколько дней подряд туда ходила. Эти парни ко мне уже привыкли, кормили меня, чаем поили. И как-то говорят мне: «Завтра на машине он будет подъезжать, мы будем тебя держать, а ты вырывайся, кричи, и он обратит на тебя внимание». На следующий день все так и случилось, и Шверник спросил, что тут за цирк такой происходит. Я плакала, рассказывала свою историю. Он велел пропустить меня к себе. Там я ему все объяснила, а он, к моему удивлению, все понял, позвонил куда надо, и вскоре моя московская прописка была готова.
Учиться мне снова было тяжело. Я не играла ни на одном музыкальном инструменте, зато очень хорошо пела. Учителя меня очень любили, а я старалась, как могла. Другие девочки уже встречались с парнями, а я, несмотря на то, что стала уже такой очень интересной девушкой, сидела в своем общежитии и учила свои уроки.
В один прекрасный день в автобусе со мной заговорил парень. Я, конечно, его пыталась отшить, но он прилип как банный лист. Ну и добился-таки своего, и мы начали встречаться. Когда он знакомил меня со своей мамой – я страшно стеснялась. Ведь я к такому не привыкла, и я до сих пор ходила с палочкой, и думала, что очень не понравлюсь будущей свекрови. Мало того, что иностранка, так еще и хромая.
Вскоре мы поженились, у нас родилось два сына. После окончания училища я стала работать директором музыкальной школы. Муж скончался рано, так и не узнав всю правду о моей жизни. Впервые я заговорила о том, что была в концентрационных лагерях и участвовала в Варшавском восстании уже после распада Советского Союза…
Вот так и прошла моя жизнь – в невыносимом молчании и страхе, в трудностях и потерях. Но несмотря ни на что, я пережили страшную войну и лагерь смерти. А это значит, что моя история должна стать уроком для будущих поколений во имя того, чтобы такое больше ни с кем не повторилось.
без слёз читать не возможно
AntwortenLöschen